Он оказался против комнаты самого незадачливого и непризнанного из лицейских поэтов - Кюхли. В отличие от других воспитанников, Пушкин не чувствовал отвращения к корявой музе Вильгельма, хотя с присущей ему внушаемостью нередко поддавался соблазну злоязычия и отпускал в адрес доверчивого и влюбленного в него друга «вицы», выделявшиеся среди поверхностного лицейского острословия не только своим ядом, но и способностью намертво западать в память. И бедный Кюхля претерпел от понимающего его и даже по-своему ценящего Пушкина куда больше уязвлений, нежели от всех остальных остряков-недоброжелателей.

Со всегдашним чуть досадливым сожалением прислушивался Пушкин к тяжеловесным виршам - Кюхля словно камни ворочал. Казалось, надо особенно расстараться, чтобы из несмети слов выбрать самое неуклюжее, угловатое, не терпящее никакого соседства. Как же должен он любить поэзию, если способен на подобный сизифовой безнадежности труд!

Если б мне слова и созвучия давались с такой мукой, я бросил бы поэзию. Каждое стихотворение, когда оно отделилось от автора, - это что-то живое, несущее бремя собственного существования. А Кюхля знай себе плодит уродов. Какое мужественное, бесстрашное и стойкое сердце! Его обвиняют в подражании Клопштоку. Но разве у нас нет отечественных бардов, не уступающих немецкому поэту непроворотом громоподобных словес? На каком страшном, дремучем языке писали не только замордованный всеми Тредиаковский, но и такие властители дум, как Сумароков, Петров, Озеров и даже великий Державин, чья колоссальная художественная сила продиралась сквозь трясину и бурелом чудовищных слов. А разве нынешние лучше? Один напыщенный и темный, как могила, Ширинкий-Шихматов чего стоит!..

Кюхля глух, как тетерев. Может, и другие российские пииты туги на ухо и не слышат живой народной речи? Вот упоительный Батюшков и Жуковский, чье вдохновение вспыхивает особенно ярко от чужого огня, вовсе не глухи, но они не потрафляют так сердцу ревнителя русской поэзии, как дряхлый Державин или допотопный Озеров. А что, если люди просто не узнают поэзии, когда она выражается не высокопарным языком богов, под стать торжественной зауми древних акафистов, а живой человеческой речью?

Беда в том, что литература пошла за Данииловым риторическим велеречием, за этим сладкоглаголивым последователем древнего плетения словес и подражателем Екклезиаста, а не за житейщиной пламенного протопопа Аввакума, вспоенного здоровой мужицкой речью. Митрополит Даниил обнаруживал, свою растерянность перед словом в самой неспособности к отбору, он бессильно громоздил совпадающие понятия: «также клевещеши, осуждавши, облыгаеши, насмехаеши, укорявши, досаждавши…» Так и льется звон-пустозвон, а где смысл, точность, простота, прикосновенность к человечьей душе? То ли дело Аввакум! Вон как обращался к несчастной боярыне Морозовой, потерявшей сына: «И тебе уже неково чотками стегать, на на ково поглядеть, как на лошадке поедет, и по головке неково погладить, помнишь ли, как бывало?» Ведь слеза точит, когда повторяешь эти безыскусственные слова.

Ах, господи, стоит ли терять на это время, когда Наталья ждет не дождется в своей каморке! Ждет, а сердечко колотится все сильнее, ведь рядом, через стену, - ее хозяйка, фрейлина Волконская. Эта костлявая коза беспокойна и зломнительна. Ей вечно мерещатся привидения, духи, разбойники и насильники. Но вместо того чтобы запереться покрепче, она в развевающемся капоте выскакивает из спальни навстречу воображаемой опасности в тщетной надежде, что померещившийся ей шум обернется не призраком, а вполне телесным уланом, юным пажом или хотя бы дворцовым истопником.

Пушкин еще раз оглядел длинный коридор, серые двери пронумерованных комнат, где на узких железных кроватях спали юные князья и бароны, отпрыски помещиков и служилых дворян, будущие чиновники, воины, мореходы, поэты, бунтовщики - каждый уже прозревал свой путь, члены незабвенного лицейского братства, и неожиданно для самого себя сказал вслух, хоть и негромко:

Спите, дети!.. Бог да хранит вас!..

И выскользнул за дверь.

Можно было пройти через двор, сунув «тринкгельд» в привычную ладонь швейцара, но Пушкин решил воспользоваться внутренним переходом - через арку и хоры дворцовой церкви. Правда, в темноте там немудрено и шею свернуть, зато меньше риску быть замеченным!

Ему повезло. Двери послушно и бесшумно поддавались легкому нажиму пальцев. В арке с выбитыми стеклами узких окон его хорошо и крепко прохватило студью утренника - снаружи травы и цветы были в седой припушке. Вскоре иней растает и выпарится туманом, а зелень станет зеленой и яркой. Прежде чем нырнуть в густую, пряную, ладанную темь церкви, он посунулся грудью к пустой оконной раме и принес Наталье свежесть подмороженного майского утра.

Пушкин слышал, как испуганно колотилось и обмирало в ней сердце. Он ласкал ее, успокаивал, говорил, что он с ней и не даст в обиду. Хотя что он мог, недоросль, лицеист, которого лишь недавно освободили от унизительного хождения в паре? Пусть только покусятся на его милую! У него острые зубы и когти, крепкие кулаки и дар неоглядной ярости. Но ведь никто не посягает на нее, не мешает их уединению и счастью, и прочь злые мысли!..

Тише, Александр Сергеич, ну, тише же! - молила Наталья. - Ох, Сашенька, погубите вы меня!..

Почему ты плачешь? - спросил Пушкин. - Перестань! Дай я вытру твои глаза. Ну что ты, глупая?

Мы всегда будем любить друг друга, - сказал Пушкин, веря своим словам.

Да будет вам! - Наташа рассмеялась странным и отчужденным смехом.

Неприятен был этот взрослый смех, отбрасывавший его в детство. Наташа словно враз стала старше, она знала то, чего не знал он, прочно, сознательно и коротко жила данностью. Это было грустно, обидно и скучно. И еще скучнее стало, когда Наташа невесть в какой связи, а может, и вовсе без всякой связи, принялась рассказывать о своей подруге Маше, актрисе на выходах домового театра графа Толстого, и обмолвилась, что она «тяжела» от графского племянника, улана. Было жалко девушку, Пушкин смутно помнил круглое лицо, наивно приоткрытый рот и ореховые глаза, но к жалости примешалось раздражение.

Тяжела - гадость! Улан ее обрюхатил, - сказал он резко.

Фу, Александр Сергеич, ну и язычок у вас! Мы простые и то говорим «тяжела», а вам приличнее выражаться «беременна».

Брюхата! - вскричал Пушкин. - Неужели ты сама не слышишь? «Брюхата» - полно и кругло, «беременна» - блекот какой-то! А «тяжела» - вовсе мертвечина.

Ну ладно! - сердито сказала Наташа. - По мне, как ни называйте…

Пушкин резко отстранился.

Куда же вы? - жалобно спросила Наталья.

Пора… - сказал Пушкин, чем-то смутно озабоченный. Нет, не бедою Маши и улана, а чем-то другим, возникшим раньше, а сейчас зашевелившимся на дне души, не обретая отчетливого образа.

Погодите!.. - сказала Наташа и выскользнула из комнаты. Движения Пушкина были медленны, затрудненны, хотя он и не отдавал себе в том отчета. Ему нужно было поймать какую-то реющую возле виска, тревожную мысль, но это никак не удавалось. Ну и бог с ней! Важная мысль сама всплывает рано или поздно, а неважная - пропади пропадом.

Он вышел в коридор - непроглядно темный после солнечной комнаты Натальи. Вытянув вперед руки, он двинулся к выходу, и тут бесшумным белесым призраком навстречу ему метнулась Наталья. Нежданное виденье ее разом уничтожило возникший было холодок. Пушкин принял ее в свои объятия, ощутил незнакомую худобу под ладонями, в ужасе отстранился, и тут же истерический вопль: «Помогите!» - растерзал тишину дворца. Фрейлина Волконская дождалась своего насильника.

Пушкин стремглав кинулся в долгую тьму коридора, пронизал ее, нигде не споткнувшись, скатился по лестнице и выскочил наружу. Прижимаясь спиной к стене, скользнул под арку и очутился по другую сторону дворца.

Но лишь выбежав в сад, почувствовал он себя в безопасности. Едва ли это приключение сойдет ему с рук. Ей бы помолчать, старой козе, и вкусить от запретного плода, вернее, кочана, доставшегося по ошибке. Небось переполошила весь дворец. Теперь пожалуется Елисавете Алексеевне, та - государю, начнется дознание, и, как всегда, подозрение падет на лицеистов. Ему не выкрутиться, да и не умеет он врать.

После молитвы в Немом миньяне протрубил шофар с таким шумом и трепетом, словно уже будили мертвых к Судному дню. С таким же шумом и трепетом в молельню ворвалась Злата-Баша Фейгельсон, папиросница. Без головного платка, с седыми растрепанными волосами, она припала к священному ковчегу с рыданиями: ее муж умирает. От ковчега она бросилась к предсказателю Боруху-Лейбу и принялась его трясти: почему он молчит? Старый холостяк, который был посередине молитвы, поднялся со своего места ни жив ни мертв и едва смог пробормотать дежурное: он не цадик , не врач, и он не обещал ей, что ее муж выздоровеет. «Но зайти к нам, чтобы мы не были одни с бедой, вам же позволительно!» - кричала Злата-Баша сухим и жестким голосом. Накричавшись, она побрела к двери молельни, опустив голову и заламывая руки, словно уже стала вдовой, а Борух-Лейб покорно поплелся за ней.

Вернулся он от больного поздно вечером. Соседи смотрели, как Борух-Лейб размахивает своими длинными руками, и посмеивались: простак с вытянутой физиономией невыспавшегося пекаря, работающего по ночам! Если нельзя принуждать к браку дщерь Израилеву, то разве можно принудить сына Израилева? Двор Песелеса считал, что Борух-Лейб Виткинд лезет, как говорится, со здоровой головой в больную кровать. Эта Злата-Баша Фейгельсон - ведьма, и ее старшая дочь совсем не хочет его, набожного предсказателя и стекольщика. Не иначе, как эта засидевшаяся девица не имеет других вариантов, а мать-ведьма не дает ей житья, чтобы она согласилась на эту оглоблю, потому что он имеет заработок.

Вечернее солнце играло на серых стенах с отставшей краской. Золотой свет заката дрожал во дворе Песелеса тихо и удивленно, как заблудившийся гость, растерявшийся в тесном хороводе дверей, ступенек и крылечек. Из раскрытых окон доносился писк младенцев и споры взрослых.

Элька-чулочница с пылом гоняла туда-сюда каретку своей вязальной машины и непрерывно пела песенки, чтобы не слышать смех Ентеле из квартиры ее отца. «Что это она смеется таким веселым смешком? Это жало делает вид, что ей хорошо на сердце. Но меня она не обманет. Если бы она сейчас вышла замуж за своего молокососа Ореле, им бы обоим пришлось жить у своих родителей в чуланах», - говорила сама себе Элька и при этом кляла собственного мужа. Нет чтобы Ойзерл пришел с рынка прямо домой - он, этот прохиндей, сидит в шинке с приятелями и пьет.

Ноехка Тепер, щеточник, лез по лесенке на крышу дома что-то отремонтировать и крикнул сверху Ореле: «Что ты стоишь с такой сахарной физиономией и улыбаешься, как обкакавшийся младенец? Подай молоток!» Ореле улыбался от удовольствия, потому что он слышал смех своей Ентеле. Теперь он принялся беспокойно крутить головой: не слышит ли невеста, как отец ругает его? Какая-то еврейка выставила скамейку и выбивала на ней подушки в красных наперниках. Соседки удивлялись: ведь сейчас Рош а-Шана, а не Песах . Еврейка отвечала: а если сейчас не Песах, то и постельное белье не надо проветривать? Если не соблюдать чистоту, то во дворе Песелеса можно покрыться вшами и червями.

Борух-Лейб смотрит во двор большими мутными водянистыми глазами. Он знает, соседям не хочется, чтобы чужаки не со двора Песелеса селились в его квартире из двух комнаток. Поэтому они не одобрят его женитьбы на дочери Златы-Баши Фейгельсон. Аскеты из Немого миньяна тоже сказали ему, чтобы он остерегался входить в семью, которая будет мешать его богобоязненному поведению. Борух-Лейб открывает святую книгу «Зогар» и хочет, как всегда, изучать главу о премудрости гадания по руке. Но теперь все это не лезет ему в голову. Он подавленно думает: вот он всем гадает по руке, а своего собственного будущего не знает. Когда он сегодня зашел к лежащему на смертном одре папироснику, Нисл улыбнулась ему ласково и печально. Выглядит это так, словно теперь он уже нравится Нисл, хотя она и не уважает гадание по руке. Папиросница ободряла больного: «Посмотри, кто стоит рядом с тобой. Поговори с ним, поговори с ним!» Эта Злата-Баша наверняка хотела, чтобы ее муж потребовал у него, Боруха-Лейба, обещания и клятвы, что он женится на их старшей дочери. Папиросник с изъеденными болезнью легкими уже расставался с душой. Он не слышал, что кричит ему жена. Он уставился на вошедшего парой погасших глаз и не узнал его. Словно он понял, что врачи отказали ему в жизни, и ждет, чтобы его страдания поскорей закончились. Но женщина знает, что ей еще надо жить. Вот она и хочет, чтобы муж напоследок помог обеспечить старшую дочь.

Во дворе становится тихо, пусто и сумрачно. У погасшего окна в Немом миньяне кто-то раскачивается над святой книгой или читает вечернюю молитву. Его тень падает из окна во двор и качается, как привидение, на брусчатке. Из квартиры Эльки-чулочницы раздается громкий мужской голос, там падает что-то тяжелое. Снова раздается крик, на этот раз женский, переходящий в плач, и снова становится тихо. Элька-чулочница проклинала мужа за то, что он пришел домой поздно и навеселе, пока тот не перевернул стол и пару стульев, а ей не дал оплеуху, чтобы она замолчала. Минутой позже Ойзерл Бас вышел на улицу перевести дыхание. Но в опустевшем дворе ему не с кем перекинуться словом, и он заваливается к предсказателю. Маленький полноватый Ойзерл сейчас распален из-за выпитой водки и ссоры с женой. Он говорит весело, на своем бандитском жаргоне, и на его здоровом лице играют краски.

Я слыхал, что ты собираешься жениться, Борух-Лейб. Тебя, браток, здорово надули. Эта папиросница подсунула тебе дочку, чтоб ты ее обрюхатил и тебя, как быка, можно было схватить за рог и тащить под свадебный балдахин. Не будь придурком, оттяни это дело на пару месяцев. Этой девице придется придумать что-нибудь другое. А ты останешься вольной птицей.

Я никого не обрюхатил. Что это вы мне говорите такие гнусности? - дрожит от страха Борух-Лейб, и его водянистые глаза становятся еще мутнее. - На меня возвели напраслину.

Никто ничего не возводил, я дошел до этого собственным умом. А чем же она тебя держит? Ты мне зубы не заговаривай!

Клянусь вам на этой святой книге «Зогар», что я к Нисл ни разу не прикоснулся. - Борух-Лейб хватает со стола святую книгу и прижимает ее к сердцу.

Ойзерл Бас заполняет квартиру своим гулким смехом и хлопает себя жесткой ладонью по лбу. Чтоб ему плохо было, если он понимает, что здесь происходит. Если Борух-Лейб не обрюхатил Нисл, то чем же его может запугивать ее семья? И почему это он не прикоснулся к такой-то скромнице? Ведь эта Нисл имела обыкновение простаивать с парнями в воротах до полуночи и только и ждала, чтобы ее обняли. Это все мать-ведьма ее толкала: пойди и найди себе кого-нибудь! А раз другого не отыскалось, подойдет и синагогальный молельщик. Ойзерл Бас не перестал смеяться и после того, как вышел из квартиры предсказателя во двор. Он увидел на крылечке одного из соседей и пустился к нему с веселой историей: «Послушай, какая комедия!..» Но Борух-Лейб остался сидеть, окаменев на своем месте. Ему было тоскливо оттого, что Нисл приходилось стоять с парнями в воротах, чтобы найти себе жениха. Как повелось этим летом, вержбеловский аскет снова заглянул к предсказателю около двенадцати часов ночи, но на сей раз реб Довид-Арон Гохгешталт оставил свои крадущиеся шажки и постоянные извинения и не ждал, чтобы Борух-Лейб погадал ему по руке. Аскет вошел, постанывая, как от зубной боли, держась за голову и чуть не плача. Куда ему бежать от этого сброда, который захватил Немой миньян? Мало того, что этот столяришка Эльокум Пап взялся перестраивать бейт-мидраш и целый день забивает гвозди в голову, он еще повесил на Синагогальном дворе объявление, что в Немом миньяне продаются места на Грозные Дни. В объявлении сказано, что в молельне Песелеса в Грозные Дни будут молиться все стремящиеся к пылкой молитве. Раньше всякий знал, что Немой миньян только для избранных, мыслителей, которым надо добраться до сути. И вот пришел этот столяр-неуч и придумал, что здесь каждый день надо проводить общественную молитву. А теперь в Немом миньяне к тому же трубят в шофар, так что голова лопается. И готовятся принять огромную толпу на Грозные Дни.

Лена Миро считает, что артистка боится потерять Ивана Телегина. Недавно Сеть облетел кадр, на котором запечатлен хоккеист вместе с какой-то брюнеткой. По словам популярного блогера, весьма понятно, почему певица повела себя именно так в этой ситуации.

03.03.2018 06:20

На этой неделе немало шума наделали кадры Ивана Телегина, которого застукали вместе с эффектной брюнеткой. Девушка по имени Карина целовала хоккеиста на празднике в честь дня его рождения. Позднее она открестилась от связи с ним.

«Единственное, что могу сказать по всей этой ситуации, что в их семье все хорошо! В моей личной жизни так же! Мы большой общей компанией друзей и родных поздравляли Ивана с победой. А фото, вырванное из контекста общего видео некими людьми, которые совершенно нас не знают, для того, чтобы посплетничать. Время такое и мир такой, люди любят обсуждать чужую жизнь. Это обычная провокация. Пелагея прекрасно меня знает, и также ей известно о том, что мы знакомы с Иваном с самого детства. Наши семьи дружат», - рассказала Карина «СтарХиту».

Однако эта ситуация вызвала бурные обсуждения в социальных сетях. Многие посчитали, что муж обманывает Пелагею. Сама певица вела себя весьма непринужденно. Она сопровождала мужа на прием в Кремль, где Владимир Путин награждал спортсменов, завоевавших медали на Олимпийских играх в Южной Корее. Сборная России по хоккею завоевала золото. Артистка заявила, что в их отношениях с супругом все в порядке.

Лена Миро, которая часто комментирует светские скандалы, не осталась в стороне. Она посвятила новый пост произошедшему в семье Телегиных.

«Вечно худеющая певица Пелагея с резиновой улыбкой в очередной раз выставила себя женщиной без гордости. Хоккеист Телегин целовался с девушкой на вечеринке. Пелагея отреагировала на это, как мудрая (в системе ценностей опущенных куриц) женщина. Вот это тот самый случай, когда мне стыдно за женщин. Даже за таких простеньких, как Поля. Может, Пелагея не одинока в тот момент, когда ее драгоценный муж целуется с брюнеткой, которую он, кстати, называет другом детства», - отметила Лена.

К тому же, Миро считает, что в стране очень много женщин, готовых простить измену.

К тому же, Миро считает, что в стране очень много женщин, готовых простить измену. «Пелагея - хоть и голосистая, но забитая баба. Она проглотила унизительную для себя ситуацию и, натянув на лицо улыбку, пошла в Кремль чествовать мужа», - заявила блогер.

Коль в школе плохо я учился,
Дружить с лопатой приручили.
В тюрьме, однажды, очутился.
Меня всему там научили:

Как надо деньги добывать,
Чтобы потом не посадили.
Необходимо помолчать,
Когда по почкам меня били.

"Коль деньги зло - сказал мой друг-
Их надо брать и избавляться".
Когда невежество вокруг,
Возможность есть, чтоб посмеяться.

Игрою в карты озадачить,
Или отнять у ближнего.
Жену чужую обрюхатить,
Начальника солидного.

Друзей, родителей обманывать.
Долги прощать, коль должен им.
И петли маслом надо смазывать.
В чужой квартире не следим.

Берём, что надо на продажу,
А что не надо, отдадим.
Нас, иногда, ловят за кражу.
Но не всегда в тюрьме сидим.

Так надоело воровать!
Сидеть потом за пустяки.
Когда же будут отдавать,
Нам всё, буржуи-толстяки?

Логвинов Геннадий Николаевич.
Тел. 8-952-210-35-08, г. Петергоф.

Рецензии

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру - порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Юрина мама, тридцатидевятилетняя, полная женщина, вовсе не лишённая приятности, стояла перед зеркалом и причёсывалась. Халат её был расстегнут и большая грудь, приподнятая белым лифчиком, смотрелась довольно аппетитно. Поймав взгляд сына, она запахнула халат и воскликнула, – ну, что уставился, бесстыдник, выйди из комнаты, дай привести себя в порядок. Пятнадцатилетний Юра только что закончил девятый класс, и юношеская гиперсексуальная истома владела им всецело. Ему предстояла, в ближайшие дни, поездка к морю, с отцом (мать не могла с ними ехать), и он, предвкушая эту поездку, как погружение в океан женских тел, погружение хотя бы и только визуальное, мечтал поскорей оказаться там, где жара и лёгкие одежды не скрывают ни острых грудок его ровесниц, ни пышных форм женщин постарше, выходящих из моря в мокрых купальниках и томно раскинувшихся на солнце.
Но главной интригой поездки было то, что он ехал только с отцом. Не вдаваясь во фрейдистские дебри, надо сказать, что вершиной его эротических фантазий была измена родителей, одновременно связанная с паническим страхом их развода. Он часто воображал себе мать в объятиях другого мужчины, или отца, ласкающего другую женщину, и страх того, что это может произойти, подстёгивал его возбуждение. Вот и теперь, изнывая от вожделения, представлял он себе то отца, зажимающего в углу смазливую официантку, то горничную в коротком халатике, склонившуюся над постелью, то бельё незнакомой женщины, разбросанное по их номеру…
Мечты материализовались с пугающей быстротой в виде старой знакомой отца – женщины лет сорока (наверное, ровесницы его матери) с миловидным лицом и чувственным телом. Юра стоял чуть в стороне и прежде, чем она появилась, на одно мгновение раньше, он почувствовал укол в сердце, словно подтверждение того, что то, чего он боялся, свершилось и мир его покрывается трещинами.
У отца заблестели глаза: «Сколько лет, сколько зим! И не изменилась совсем!» В подтверждение его слов, она повернулась на каблуках, демонстрируя свою ладную фигуру. Вздувшаяся юбка, на секунду, приоткрыла стройные ноги и этот невинный жест показался Юре верхом бесстыдства. В ней начисто отсутствовали, хорошо знакомые с детства, повадки порядочных женщин, а одежда ни капельки не скрывала выразительных атрибутов её женственности. Женщина, улыбаясь, взглянула на юношу и Юра, стараясь не смотреть на её грудь, покраснел и потупился. Звали её – Анна Сергеевна.
С этого момента, живя в мире, покрытом трещинами неминуемого разрушения, Юра сам, словно, старался ускорить его. Он легко согласился перебраться на пляж, на котором бывала она. Юре хотелось увидеть её в купальнике, чтобы лучше представить, чем предстоит насладиться его отцу, (а в этом он нисколько не сомневался). Ревнуя, он замечал каждый жест, каждое слово, ощущая их желание и предвкушение близости.
На следующий день они сидели рядом на пляже. Придавая некую добропорядочность их встречам, с ними сидела подруга Анны Сергеевны, – говорливая, чернявая худышка с сыном, ровесником Юры, – молчаливым юношей, не расстававшимся с ластами и маской для подводного плавания. Он, кажется, совсем не интересовался девушками и поразил Юру, спросив: «Вы без матери? А мы без отца отдыхаем, моя только на мужиков пялится. Кому она нужна?» И далеко сплюнул, подтягивая плавки.
Подталкивая события, он не ходил купаться с отцом, и тот уходил в море с Анной Сергеевной. Когда выходила она из воды, Юра лишь стискивал зубы в предвосхищении неизбежного, так соблазнительно торчали её груди, облепленные мокрым купальником. Анна Сергеевна тянулась за полотенцем, вытиралась, закидывая руки за голову, и понимающе улыбалась Юре, ловя его взгляд. Мир полуобнажённых девичьих тел, в который он мечтал погрузиться, роскошных женщин, загорающих топлесс девушек – всё заслонила от него сорокалетняя женщина.
Пользуясь случаем, он залезал в её пляжную сумку, дрожа от волнения, рылся в белье, изучал полустёршиеся ярлычки, жадно впитывал цифры размеров. Сила женского естества, заключённая в этих цифрах, будоражила душу, затопляла окрестности сладострастием. Груди её особенно не давали покоя; туго наполняющие купальник, чуть прогнувшиеся от собственной тяжести, с откровенно торчащими кончиками, – приснившись, такие груди неизбежно вызывают поллюцию. Какие они на ощупь? Тяжёлые, гладкие, с шелковистыми кружками вокруг сосков, – отец, конечно, трогает их в воде. От этой мысли сладко тянуло в паху, и сразу пронзала другая мысль, – а мама? Бесстыжая тварь, ведь знает, что папа женат, и Юра с ненавистью смотрел на сидящую рядом женщину, чувствуя, что ничего ему так не хочется, как прикоснуться к греху, видеть её и знать, что она отдавалась отцу, хоть посредством отца поучаствовать в этом соитии. Мысль о том, что у отца с другой женщиной могут быть точно такие же отношения, как и с матерью, возбуждала и мучила неимоверно. Растравливая себя ещё больше, он сравнивал её тело с расплывшимся телом матери. Мать представлялась в ночной рубашке, с обвислыми, болтающимися грудями, стоящая перед запертой дверью. Из-за двери доносились страстные стоны Анны Сергеевны. Дверь, наконец, отворялась, появлялась Анна Сергеевна, на ходу запахивала халат, не глядя на мать, проходила в ванную; было слышно, как она подмывается, как под душем шлёпают её ягодицы… Доиграешься, ох, накличешь, – Юра пугался своих откровений, но эти сцены соперничества между женщинами доводили его до беспамятства. Пару раз уходила она с пляжа без лифчика – под кофточкой темнели соски. Юра не находил себе места; стесняясь смотреть в открытую, забегал то и дело вперёд, украдкой оглядывался, – прелести Анны Сергеевны были, как на ладони. Колотилось сердце, стучало в висках, сладострастные сцены толпились перед глазами: вот забежав на рынок, он возвращается в номер попозже и застаёт... Нет, не в постели с отцом, – обёрнутая полотенцем, с мокрыми волосами, она просто выходит из душа и капельки влаги блестят на её голых плечах. Притворно смутившись, она придерживает на груди полотенце, а полотенце совсем короткое, а под полотенцем на ней ничего, ну разве, что трусики; её чёрный бюстгальтер валяется на кровати. Бюстгальтер чужой женщины, лежащий в их комнате (она снимала его при отце!), – всем понятно, что сейчас произошло между ними. В комнате молчание, отец прячет глаза, отвернувшись, курит в окно, а она, завёрнутая в полотенце, как ни в чем, ни бывало, сидит на кровати и выразительно смотрит на Юру: «Юр, ты же взрослый. Ну, раз уж так получилось…»
Так получилось... Она снимала при нём бюстгальтер! – от одной этой мысли член прижимается к животу. Сладкая истома разливалась по телу. Замирая от вожделения, напоследок, как сладкое, Юра представлял себе голую грудь Анны Сергеевны. От наслаждения темнело в глазах. Выплеснув вместе с семенем страх, он, спотыкаясь, на ощупь пробирался к постели и забывался под храп отца.
А утром всё начиналось сначала: игривые взгляды, улыбки, двусмысленные разговоры, большой охотницей до которых была худая подружка, и Анна Сергеевна шла к воде, боком, невзначай, касалась отца – сердце обливалось кровью от этих прикосновений, но, горюя об обманутой матери, он наслаждался волнующим превосходством Анны Сергеевны. Мать она превосходила во всём. Дурея от похоти, он смотрел на лежащую Анну Сергеевну. «Какая попка у тёти Ани!» - чуть было раз, не сказал он отцу и осёкся.
«Кажется, я свихнулся», – думал Юра, бродя в одиночестве по мелководью и стараясь не наступать на ракушки. Остудив вожделение в море, он ложился ничком на песок и опять назойливо сравнивал пустые, помятые груди матери с округлыми формами Анны Сергеевны.

Юра, – чувствительная и развитая натура, в глубине осознавал свою охваченность происходящим, пытался сбросить с себя дурман, думая, что Анна Сергеевна вовсе не сексуальная маньячка, а сорокалетняя женщина, не бог весть какая красавица, ну не тётка, назвать её тёткой не поворачивался язык, а дама – дама с животиком, отягощённая своими проблемами, но каждый раз, видя её, вновь замирал от страха и жаждал реализации своего сексуального наваждения. Да, и животик этот был мил его сердцу (как, должно быть, удобно лежать на ней!). Да, что там животик, даже ложбинки на сгибах её коленок стали казаться немыслимо соблазнительными.
Конечно же, она всё замечала и о многом догадывалась; снисходительно опускала глаза, позволяя возбуждённому юноше рассматривать своё тело, вела себя с Юрой подчёркнуто сдержанно и дружелюбно, но её дружелюбие, лишь усиливало подозрения, что непоправимое произошло и, попробовав Анну Сергеевну, отец ни за что не вернётся к матери.
Курортные дни катились, но ничего греховного не происходило. Лишь случайные прикосновения в воде (ох, не случайные), задумчивость отца, да призывные взгляды Анны Сергеевны. Два раза она уезжала на какие-то экскурсии, и они оставались с отцом. Юра немного успокаивался, ему казалось, что ничего не случится; он отгонял мысль о продолжении их встреч – она жила в Подмосковье и, кажется, у неё была семья, но нет-нет, да и представлялась зима, и Анна Сергеевна в пушистой шапке, идущая под ручку с отцом по заснеженной улице. Как, должно быть, внушительно выглядят её молочные железы под пальто! И видя их взгляды, улавливая те нотки, которые улавливают лишь ревнивцы, он снова впадал в сладострастно-мрачную истому; мечтал, чтобы их отдых, как-нибудь, неожиданно, прервался, считал дни до её отъезда и, замирая, чувствовал, как приближается неизбежное, что просто так всё это не кончится.
Чайки по вечерам стелились над морем, в ресторанах гремела музыка, заходящее солнце просвечивало сквозь юбку, ветерок раздувал её, забивал между ног – между широкими бёдрами Анны Сергеевны таились неслыханные наслаждения. Под кофточкой выступала застёжка бюстгальтера, и Юра буравил её глазами, представлял, как она расстегнётся, как, прыгнув, осядут освободившиеся (для отца!) груди, отворачивался, сумкой прикрывал возбуждение, и привыкал к своему сиротству, примерялся к лохмотьям пасынка. И она становилась роднее, вытесняла далёкую мать, заполняла собой её место, – соблазнительная и греховная; её можно было вожделеть и она была лучше матери.

Провожали подругу с сыном, уезжавшую на два дня раньше. Провожали в ресторане; отец танцевал с Анной Сергеевной и Юра с новой силой почувствовал неизбежность их соития. Ах, не зря он боялся этого ресторана. Её победоносно приподнятые груди царили над столиком, и грянувшие литавры отдались в душе похоронным звоном, когда они вышли в круг, и Анна Сергеевна сразу прижалась к отцу. Охваченный жаром, Юра смотрел, как раскачивается подол её юбки, и изгибается, переламываясь в такт музыки, край её, приспущенной на бёдра, кофточки, и, почти, физически чувствовал, как распалился отец, несколько раз, поправивший её растрепавшиеся волосы. Красноречивые взгляды Анны Сергеевны не скрывали, чего она хочет, и их губы от поцелуя отделяла самая малость. Ну поцелуются, ну потискает её за буфера, ну и что? – грубо успокаивал он себя, – вернёмся домой и будем жить, как прежде.
– Юр, а мама красивая? – неожиданно, многозначительным тоном спросила уезжающая подруга, – она тоже смотрела на танцующих.

И Юра бежал. Оставив отца, не видя людей и не разбирая дороги, Юра бежал в гостиницу. Ну, хватит. Он не станет принимать в этом участия! Прежде были фантазии, а теперь он воочию видел, как это произойдёт. Стоило, лишь мысленно, повернуть картинку на девяносто градусов, как он видел лежащими их в объятиях. Он не хочет этого видеть. Но ресторанная музыка гремела в ушах, а перед глазами упрямо покачивались полные ягодицы Анны Сергеевны и контуры белых трусиков просвечивали через юбку. В этих трусиках она и отдастся сегодня отцу! Умоляюще-нежный взгляд, полные икры, сползающая бретелька, – в единоборстве с Анной Сергеевной у них с матерью не было не единого шанса.
В номере Юра повалился ничком на диван. За окном, во влажной, сияющей бездне, её обольстительная и безжалостная хозяйка соблазняла, уводила его отца. Осыпалось пластами небо. Гасли огни и смолкали оркестры, глухо шумело море. Папа! – беззвучно кричал Юра, и отец на секунду оглядывался. Но она задирала юбку, открывая краешек прельстительной ягодицы, покачивала бедром, и отец, зачарованный этим зрелищем, уходил за ней в темноту. Вернуться, отбить отца, пристыдить, напомнить о матери? Нет, слишком поздно. В эту минуту, прямо сейчас, может быть в номере, пока нету соседки, отец торопливо раздевает Анну Сергеевну, или в парке, у моря, она отдаётся ему, не снимая одежды.
В задранной юбке, с раскинутыми ногами, она как ночной бутон, распустившийся на газоне, а отец как жужжащий шмель, трудолюбиво опыляющий её сердцевину.
– Аня, кончаю! – жалобно стонет отец.
– Да! Да! Обрюхать меня! – в беспамятстве выкрикивает Анна Сергеевна.
Поднявшись с земли, она бесстыдным движением вытирает промежность, одёргивает задранную юбку; в её лоне отцовское семя, и отец благодарно целует женщину и поглаживает её полные груди.
– Хочешь ещё? – игриво шепчет Анна Сергеевна (её голос чуть охрип от вина), – давай, ещё разик.
– Юрка ждёт, – виновато отвечает отец.
– Ну, по-быстрому, пять минут. Кинешь мне ещё одну палочку... Или больше не хочешь? И она шаловливо трётся грудью о его руку...
– Ох, Анька, смотри! Привезёшь Витьке подарок, – качает головой соседка, утром разглядывая, алеющие на груди и шее, следы её ночных похождений. Анна Сергеевна только проснулась: полуголая, томная после вчерашнего, она сдержано улыбается.
– Мужика совратила, всего ничего оставалось – всё бы назад и привёз, то-то жене была б радость. Нет, с тобой поделись. Ох, Анька! – вздыхает соседка, и шутливо щиплет её за голую грудь.
Теперь, когда это происходило действительно, Юра не испытывал возбуждения. Всё, казавшееся в фантазиях столь волнующим и соблазнительным, было на деле отвратительным и ужасным. Отвратителен предатель – отец, позарившийся на широкобёдрую по****ушку, отвратительна Анна Сергеевна – похотливая сучка, мимоходом, ломающая чужую семью; отвратителен и мерзок он сам, сладострастно потворствовавший измене. И Юра почувствовал себя таким заброшенным и несчастным, что горько заплакал, уткнувшись лицом в санаторное покрывало.
Сквозь сон он чувствовал, что прошло уже много времени, а отец всё не возвращался в номер, и просыпался, как от толчка; то слышался негодующий голос матери, говорившей кому-то по телефону: «…путался летом с бабой…да! ...не знаю …Юра мне всё рассказал». То за дверью мерещился шорох одежды, тихий смех, костяной щелок расстёгиваемого бюстгальтера. То Анна Сергеевна предлагала ему своего молока, и её, приподнятые лифчиком, груди, остро торчали из расстёгнутой кофточки…

В первоначальном варианте, большая часть этой истории посвящалась свершившемуся, на глазах у юноши, прелюбодеянию и последующему его совращению, совершённому ужасной и развратной Анной Сергеевной, и изобиловала описаниями неистовых совокуплений, вздыбленных членов, брызг спермы, набухших от наслаждения грудей и сочащихся вагин, словом, теми расхожими клише, кочующими между дамскими романами и сайтами известного рода. Среди авторов, этих текстов, иногда попадаются подлинные мастера, умеющие выразить живую свежесть и силу сексуальных переживаний. Чувствуя власть чужих слов и не находя в себе сил избежать повторений, я решил закончить эту историю по-другому – так, как скорей всего, она и закончилась.

А на следующий день они провожали Анну Сергеевну. Отец нёс её чемодан, а Юра тащил сумку с фруктами. Одетая в дорожную размахайку и джинсы, Анна Сергеевна была невнимательна, озабочена местом в купе, – спешила, и тяжёлая сумка отбила все ноги в толпе на платформе. Джинсы, ещё вчера, так вызывающе туго обтягивавшие её бёдра, сегодня казались свободными, а маленький перстенёк и серёжки-кнопочки, вдетые вместо привычных ярких колечек, и вовсе вызывали щемящую жалость. Несмотря на мучения двух последних недель, ему было жаль расставаться: он, словно, сроднился с Анной Сергеевной, вызывавшей в нём сыновние чувства, перемешанные с болезненной похотью. Взобравшись на подножку, она подхватила вещи и скрылась в вагоне. Сквозь пыльные окна было видно, как она протискивается по коридору. Появившись ещё на минуту, она помахала рукой и исчезла в купе окончательно.
А через час они лежали на пляже. Юра ел с аппетитом персик, жужжала пчела, грозящий обрушиться, мир разглаживался, трещины исчезали, но, вмести с ними, исчезало и нечто другое. Море стало просто большим и пустынным; бёдра девчонок покрыты цыплячьей кожей; а груди женщин бессильно лежали в чехлах купальников.
Через неделю они вернулись в Москву. Недоверчиво вглядываясь в лица родителей, Юра стыдился подымавшейся похоти – то и дело, на месте мамы ему виделась Анна Сергеевна.

А затем наступило первое сентября, – эротический праздник осени, когда, вернувшиеся в Москву, повзрослевшие школьницы, потряхивая, за лето налившимися, грудками, сверкают улыбками и белоснежными трусиками, натянутыми на загорелые попки, чуть прикрытые короткими юбками; переминают скрипичные икры, подпружиненные высокими каблучками, в честь праздника, одетыми, а в последствии, безжалостно изгоняемыми, в пользу унылых лодочек. И потянулись первые дни, – в классе, пока ещё свежем, не пропитанном запахом школьного пота, и первые вожделения, когда под натянувшемся платьем, пишущей у доски одноклассницы, так аппетитно обрисуется круглая ягодица.
Юра влюблялся, знакомился, обольщался, проводил беззвучные конкурсы красоты, когда откалиброванные и оценённые в баллах женские прелести, вписывались в таблицу, напротив имён их обладательниц. Иногда, в этих конкурсах принимала участие Анна Сергеевна, неизменно одерживая победы, – всё то у неё было лучше и соблазнительней, но, выставляя высшие оценки её бёдрам или груди, он уже не мог вспомнить ни её лица, ни фигуры. Образ её растворился в московской скуке, и он всё реже вспоминал о ней. Лишь однажды, она вновь наполнила о себе.
То была школьная экскурсия в одну из подмосковных усадеб, где, среди потемневших картин и тяжёлых комодов, разместилась выставка миниатюры. И сразу бросился в глаза медальон, с изображенными на нём двумя мужчинами, один из которых, сидя на плечах у другого, щупал грудь, высунувшейся из окна, женщины, в расстегнутом до пояса платье. Был ещё некто четвёртый, очевидно муж, спавший в колпаке на кровати, в комнате позади женщины. Приносимые иногда в класс и жадно рассматриваемые, порнографические журналы, на страницах которых, торжествующие бабёнки трясли импортными телесами, не шли ни в какое сравнение с чувственностью этой безыскусной жанровой сценки. Это бесстыдно-ангельское лицо, изменяющей мужу женщины, скабрезная ухмылка любовника и несчастный, ничего не подозревающий муж, мирно спящий в колпаке на кровати. Смущённо прыснули две одноклассницы, тоже увидевшие медальон, но Юра, даже, их не заметил. С колотящимся сердцем, он рассматривал миниатюру, и летние переживания нахлынули на него с новой силой. Ещё несколько дней он неистово мастурбировал, доводя себя до изнеможения, но потом и это впечатление угасло – образ Анны Сергеевны исчез в прошлом.

Юра давно уже взрослый. У него жена, двое детей, и куча проблем, которые он пытается решать по мере своих сил и возможностей, и ему некогда вспоминать всякую ерунду. Да, он и не вспоминает... Только иногда, отдыхая с семьёй на море, когда в разгар жаркого полдня, пляж неожиданно проваливается в беззвучие, он смотрит сквозь свою, уже не очень молодую жену, в горячие дебри пляжа, и в дрожащем мареве ему мерещится знакомый узор черепахового купальника. Тогда он отворачивается ото всех и смотрит подолгу в пустынное море.

Особенности ли характера, или излишняя впечатлительность, пуританское ли воспитание, ставящее под сомнение саму возможность физической близости, а, быть может, и то, и другое, и третье были причиной этого наваждения? А может быть это было случайное, ничего не значащее помрачение, из тех, что могут случиться со всяким? Кто знает. Судьба пощадила Юру, избавив его от созерцания супружеской неверности, вещи грязной и нисколько не эротичной. Всё ограничилось юношескими фантазиями, а было ли что-то между его отцом и Анной Сергеевной, мне доподлинно неизвестно.