Рождённый ползать. Рождённый ползать - летать не может! В изменении времен теряются слова
I
«Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море. «Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень... «А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями... «Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя. «Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях... «С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень... «Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты... «Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи: «— Что, умираешь? «— Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо... Ты не увидишь его так близко!.. Ох ты, бедняга! «— Ну что же — небо? — пустое место... Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно... тепло и сыро! «Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни. «И так подумал: „Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет...“ «Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами. «Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью. «И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы: «— О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я... к ранам груди и... захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!.. «А Уж подумал: „Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..“ «И предложил он свободной птице: „А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. Быть может, крылья тебя поднимут и поживешь ты еще немного в твоей стихии“. «И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня. «И подошел он, расправил крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и — вниз скатился. «И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья... «Волна потока его схватила и, кровь омывши, одела в пену, умчала в море. «А волны моря с печальным ревом о камень бились... И трупа птицы не видно было в морском пространстве...II
«В ущелье лежа, Уж долго думал о смерти птицы, о страсти к небу. «И вот взглянул он в ту даль, что вечно ласкает очи мечтой о счастье. «— А что он видел, умерший Сокол, в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать всё это, взлетевши в небо хоть ненадолго. «Сказал и — сделал. В кольцо свернувшись, он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце. «Рожденный ползать — летать не может!.. Забыв об этом, он пал на камни, но не убился, а рассмеялся... «— Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье!.. Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной. Там только пусто. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу. Зачем же гордость? Зачем укоры? Затем, чтоб ею прикрыть безумство своих желаний и скрыть за ними свою негодность для дела жизни? Смешные птицы!.. Но не обманут теперь уж больше меня их речи! Я сам всё знаю! Я — видел небо... Взлетал в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю. Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом. Я знаю правду. И их призывам я не поверю. Земли творенье — землей живу я. «И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою. «Блестело море, всё в ярком свете, и грозно волны о берег бились. «В их львином реве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни: „Безумству храбрых поем мы славу! „Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света! „Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! „Безумству храбрых поем мы песню!..“» ...Молчит опаловая даль моря, певуче плещут волны на песок, и я молчу, глядя в даль моря. На воде всё больше серебряных пятен от лунных лучей... Наш котелок тихо закипает. Одна из волн игриво вскатывается на берег и, вызывающе шумя, ползет к голове Рагима. — Куда идешь?.. Пшла! — машет на нее Рагим рукой, и она покорно скатывается обратно в море. Мне нимало не смешна и не страшна выходка Рагима, одухотворяющего волны. Всё кругом смотрит странно живо, мягко, ласково. Море так внушительно спокойно, и чувствуется, что в свежем дыхании его на горы, еще не остывшие от дневного зноя, скрыто много мощной, сдержанной силы. По темно-синему небу золотым узором звезд написано нечто торжественное, чарующее душу, смущающее ум сладким ожиданием какого-то откровения. Всё дремлет, но дремлет напряженно чутко, и кажется, что вот в следующую секунду всё встрепенется и зазвучит в стройной гармонии неизъяснимо сладких звуков. Эти звуки расскажут про тайны мира, разъяснят их уму, а потом погасят его, как призрачный огонек, и увлекут с собой душу высоко в темно-синюю бездну, откуда навстречу ей трепетные узоры звезд тоже зазвучат дивной музыкой откровения...Передо мною «Песнь о соколе» Максима Горького. Прочитываю дважды. Произведение, буквально, потрясает – амплитудой (взбирания-падения) строк и глубиною вложенного в них смысла!
С первых же строк, врывается в душу картина человеческого существования, в которой чётко и честно расставлены главные действующие лица жизни:
Те, кто пытается механически (физически) познать высоту жизни, как бы вползти на неё, при этом оставляя себя ограниченным в восприятии («ползающим»):
«Высоко в горы вполз Уж и лёг там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море».
Те, кто, взбираясь, восходя, обретает высоту (не горы даже – неба!), и не для взглядывания свысока, но лишь для последующего полёта, для сияния:
«Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо..»
Те, кто никуда не взбирается, и разбивает, вдребезги, свои жизни, мечты и надежды, о камни действительности, о скалы будней:
«..и бились волны внизу о камень…»
А дальше по тексту, ещё одна схлёстка стихий – горного потока и моря: сильный, напористый, упрямый, узкий (во взглядах? В мечтах?) поток талой воды, буквально, врезается в широкое (душою!) морское пространство:
«А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями.. Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя».
И вот начинается! – Оно! – Главное сражение человеческой жизни! – противостояние – Ужей и Соколов – противоположение – «умеющих жить» и «умеющих летать»! – противопоставление – Мариенгофов и Есенининых! – противо-речие – «читающих лекции о слёзах» и «плачущих»! – противоборство – «поднебных» и «поднебесных»!
«Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях..»
«Уж испугался..подполз поближе..:
-Что, умираешь?
-Да, умираю! – ответил Сокол, вздохнув глубоко. – Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо.. Ты не увидишь его так близко! Эх, ты, бедняга!
-Ну что же – небо? – пустое место.. Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно.. тепло и сыро!.. ..Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет».
«И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:
-О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я.. к ранам груди и..захлебнулся б моей он кровью! О, счастье битвы!..
А Уж подумал:..»
В этом месте, я, вдруг, остро осознал принципиальную разницу между тем, как сражаются – Соколы – дети неба, и тем, как сражаются Ужи – дети земли: Соколы, «разят врагов», пытаясь захлебнуть их своею кровью, Ужи, уничтожают своих врагов, захлёбывая их в крови чужой!
Именно поэтому, Ужи – побеждают Соколов на земле, а Соколы – побеждают время.
«А Уж подумал: «Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..И предложил он свободной птице: – А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. «Быть может, крылья тебя поднимут и поживёшь ещё немного в твоей стихии».
И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошёл к обрыву, скользя когтями по слизи камня. И подошёл он, расправил крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и – вниз скатился.
И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья..
Волна потока его схватила и, кровь омывши, одела в пену, умчала море».
Наяву вижу, как смертельно раненый, избивший крылья о камни рассудительных писательских глаз, Есенин, идёт к обрыву, «скользя когтями», выплёскивая из горла отчаянные выкрики-конвульсии, кои отскакивают от бронированных сердец собратьев по перу – посредственных не в неумении выразить свои мысли, но – в чувстве прекрасного! Вижу, как «подошёл» он к вырубленной тысячами умелых, умных рук, пропасти, как «расправил крылья, вздохнул всей грудью» своих последних чудеснейших стихотворений, как «покатился вниз..ломая крылья». И что удивительно: море или пучина жизни, поглотив всех, вынесла на берег вечности – стихи Есенина – его душу! – его, тыщи раз такого-сякого! – и никого из «не разбившихся вдребезги» – никого из тех, кто был, вроде как, «лучше: моральнее, умнее» его! – вот такую точку, на все времена, ставит Бог в споре Ужей и Соколов.
А между тем, песнь продолжается. Начинается вторая, кульминационная часть истории:
«В ущелье лёжа, Уж долго думал о смерти птицы, о страсти к небу..
-А что он видел, умерший Сокол, в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полётам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать всё это, взлетевши в небо хоть не надолго».
Уж искренне не понимает Сокола, его «страсти к небу»! Сокол «смущает» его покой, его прямолинейное, поступательное житьё «своей любовью к полётам в небо». Уж чувствует, что за Соколом стоит не какая-то наивная бравада, но огромное, неведомое, недостижимое для Ужа, пространство жизни, суть которой умещается в одном слове: «полёт», в том самом слове, которого вообще нет в лексиконе Ужа. И вот он решает попробывать..
«Сказал и – сделал. В кольцо свернувшись, он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце.
Рождённый ползать – летать не может!..
Забыв об этом, он пал на камни, но не убился, а рассмеялся:
«Так вот в чём прелесть полётов в небо! Она – в паденьи!..Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут небо в пустыне знойной. Там только пусто. Там много света, но нет опоры живому телу. Зачем же гордость? Зачем укоры? Затем, чтоб ею прикрыть безумство своих желаний и скрыть за ними свою негодность для дела жизни? Смешные птицы!..
Но не обманут теперь уж больше меня их речи! Я сам всё знаю! Я – видел небо..Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом. Я знаю правду. И их призывам я не поверю. Земли творенье – землёй живу я».
И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою».
Потрясающий монолог-исповедь! В нём – вся жизненная философия умного, доброго, заботливого, творческого, обыкновенного (в чувствах, в мечтах, в самоотдаче, в самоотверженности) человека. Причём, озвучен человек «опытный», человек, якобы познавший небо! – полёт, состояние жизни «поэт», и пришедший к выводу: ничего, мол, особенного в «небе», в «поэте», в «полёте» нет, «летать», дескать, могут все или многие! – Сиганул вниз, шмякнулся о земную твердь, привёл ушибленную башку в порядок от минутного стресса и «свернулся в клубок, гордясь собою»! – вот и всё искусство, вот и весь подвиг, весь «полёт»!
Ни эти ли, «познавшие» и «обесценившие» небо люди – «смеясь над птицами», над поэзией – находят ей земное, практическое применение – пишут стихи для раздумчивого философского досуга, или организуют творческие соревнования для того, чтобы с помощью рифмованных стихов-лозунгов сделать жизнь обыкновенных людей «ещё обыкновеннее», ещё спокойнее, ещё человечнее, милее и беззаботнее!? – ни эти ли, «летающие Ужи», авторитетно и многословно развенчивают поэтов, негодников этаких, погибших из-за своих дурных привычек, из-за «безумства своих желаний»!? – ни эти ли люди, запросто и без зазрения совести, пользуют небо поэзии, как место отдыха, как пространство приятного досуга, как скамейку для обмена будничными впечатлениями, под лузганье словесных семечек!?
Оказывается, что можно, искренне и воодушевлённо, заниматься не вполне своим делом, затрачивая на него десятки лет жизни, проявляя прилежание, тысячекратно «сигая Ужом в небо», создавая груды слов, рассказывающих, расцвечивающих, ругающих или возвышающих обыкновенную – не самоотверженную жизнь, и при всём при этом, не принести – ни себе, ни людям – никакой пользы! – оставшись в положении, чётко обозначенном Мариной Цветаевой: «пустые жесты над пустыми кастрюлями»!
Божественный дар – слова? – да! – но, вначале, Божественный дар – чувства прекрасного! – исполненный в сочетании с высочайшей само-отверженностью – не доступен всем и каждому – кто, по-злому или по-доброму, живёт землистую жизнь! – всем, кто искренне или намеренно ошибся со своим предназначением, с местом приложения своих душевных усилий, и стал, например, «вечно перспективным плохим поэтом», или «не летающим Соколом», лишив себя, тем самым, прелести всего земного «и Уж», тем паче, прелести небесного!
«Уж» – не плохой! «Уж» не содержит в себе непосредственной причины гибели «Сокола». Он – тот, кто, заполонив небо своими «шмяканиями», тем или иным образом, способствует тому, чтобы «Соколов» в мире становилось всё меньше и меньше. «Уж» – это умная и бесслёзная, надёжная и опасная, ужасная и трагическая, несчастная и массовая подмена небом ползающим неба летящего!
«Блестело море всё в ярком свете, и грозно волны о берег бились.
В их львином рёве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни:
«Безумству храбрых поём мы славу!
Безумство храбрых – вот мудрость жизни! О славный Сокол! В бою с врагами истёк ты кровью.. Но будет время – и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
«Безумству храбрых поём мы песню!».
Подробности Зеке ТАРПАН 2017-02-16 / 13:45 2567
Эту крылатая фраза из знаменитого произведения известного писателя Максима Горького «Песня о Соколе», стала культовой в начале XX века. Для современной молодежи идеалы той суровой эпохи малопонятны, но тяга к революционному романтизму актуальна во все времена.
Песня о Соколе
Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море. Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень... А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями... Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.
Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях... С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень... Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты... Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи:
— Что, умираешь?
— Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо... Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!
— Ну, что же — небо? — пустое место... Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно... тепло и сыро!
Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни. И так подумал: «Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, все прахом будет...»
Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами. Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью. И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:
— О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я... к ранам груди и... захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..
А Уж подумал: «Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..»
И предложил он свободной птице:
— А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. Быть может, крылья тебя поднимут, и поживешь ты еще немного в твоей стихии.
И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня. И подошел он, расправил крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и — вниз скатился. И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья... Волна потока его схватила и, кровь омывши, одела в пену, умчала в море. А волны моря с печальным ревом о камень бились... И трупа птицы не видно было в морском пространстве...
В ущелье лежа, Уж долго думал о смерти птицы, о страсти к небу. И вот взглянул он в ту даль, что вечно ласкает очи мечтой о счастье.
— А что он видел, умерший Сокол, в пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы узнать все это, взлетевши в небо хоть ненадолго.
Сказал и — сделал. В кольцо свернувшись, он прянул в воздух и узкой лентой блеснул на солнце. Рожденный ползать — летать не может!.. Забыв об этом, он пал па камни, но не убился, а рассмеялся.
— Так вот в чем прелесть полетов в небо! Она — в паденье! Смешные птицы! Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной. Там только пусто. Там много света, но нет там пищи и нет опоры живому телу. Зачем же гордость? Зачем укоры? Затем, чтоб ею прикрыть безумство своих желаний и скрыть за ними свою негодность для дела жизни? Смешные птицы!.. Но не обманут теперь уж больше меня их речи! Я сам все знаю! Я — видел небо... Взлетал в него я, его измерил, познал паденье, но не разбился, а только крепче в себя я верю. Пусть те, что землю любить не могут, живут обманом. Я знаю правду. И их призывам я не поверю. Земли творенье — землей живу я.
И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою. Блестело море, все в ярком свете; и грозно волны о берег бились. В их львином реве гремела песня о гордой птице, дрожали скалы от их ударов, дрожало небо от грозной песни:
«Безумству храбрых поем мы славу.
Безумство храбрых — вот мудрость жизни!
О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью...
Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
Все течет, все меняется
Однако изменения в обществе стимулируют нас пересмотреть те или иные прописные истины, свойственные сознанию наших предков. Ярким примером может служить пословица, утверждающая, что тот, кому предопределено пресмыкаться, подняться ввысь не сможет. Законы элементарной логики утверждают, что в таком случае верно и обратное: рожденный летать ползать не может. Но, разумеется, сущность данной пословицы такой трактовки не предусматривает. Это лишь оксиморон, призванный подчеркнуть неактуальность этих слов. Почему? Нельзя не согласиться с тем, что большинство образчиков народной мудрости не потеряли своего рационального зерна и применимы и в наше время тоже. Но конкретно эта формулировка - рожденный летать ползать не может - отлично показывает отношение современного человека к тем элементам древних стереотипов, которые ставили перед нашими предками какие-либо рамки, ненужные сейчас.
В изменении времен теряются слова
О чем идет речь? Речь идет о том, что каждому человеку от рождения дан узкий спектр возможностей, и выйти за его пределы не дано никому.
Грубо говоря, место и время рождения определяет бытие, качество жизни и, возможно, даже ее срок. Нет, конечно, кое в чем это верно и сейчас, ведь человек из богатой семьи обладает большими возможностями для улучшения качества и удлинения срока собственной жизни. Однако в наше время мы можем смело утверждать, что большая часть современной человеческой цивилизации вышла за рамки жестких классов. «Рожденный летать ползать не может» - эти слова стали такими же неверными, как и первичный вид пословицы, о которой идет речь.
Гордыня, подрезающая крылья
Никоим образом не стоит утверждать, будто бы условия современной жизни дают полную свободу самореализации, однако можно смело говорить о том, что целью существования любой цивилизации как раз и является возможность одарить крыльями каждого, кто является ее частью.
Даже если не углубляться в разного рода «стратегии» обретения успеха в жизни, не говорить о том, насколько важно образование, инвестиции и прочие атрибуты карьерного или творческого роста, а говорить просто в целом, о сознании. Ведь разум современного человека, его дух, его творческое начало лишены оков по своей сути. Остается только принять собственную свободу и воспользоваться ею. Есть множество примеров личностей, о которых можно на полном серьезе сказать, что рожденный летать ползать не может. Потому что либо рамки, возводимые общественными стереотипами, либо собственное эго мешает им смотреть на вещи реально, а не пытаться возвыситься над окружающими.
Неутомимость духа незаменима для полета
Что же касается той части человечества (есть надежда, что речь идет о большей части), которая смотрит на вещи трезво и оптимистично оценивает собственные возможности, то о них можно смело утверждать, что поговорка «рожденный ползать летать не может» - это не о них. По большому счету, они уже взлетели, потому что осознание собственного потенциала, импульс к его реализации и твердая воля, воплощающая этот импульс в жизни - уже сами по себе крылья. Однако следует всегда помнить слова известной современной российской поэтессы и музыканта Зои Ященко: «Не так важно, чтоб были крылья; важно, чтобы они нас несли». То есть сама жизнь у человека, желающего взлететь, должна превратиться в вечное преодоление всех тех оков, которые сдерживают его порыв. И тогда слова о том, что рожденный ползать летать не умеет, навсегда потеряются под градом удачных попыток тех, кто смел сердцем, дерзок духом и трезв разумом. Чтобы иметь щедрый урожай, нужно посеять всходы.
Свобода развития личности - свобода духовного полета
Так можно ли сказать, что в наше время все еще стоит говорить о каких-то само собой разумеющихся ограничениях, накладываемых на каждого из нас при рождении? Безусловно, условия у каждого свои, но при этом любой человек обладает тем потенциалом, который позволяет ему превратить оковы ситуации и обстоятельств в стартовую площадку для полета. То есть для реализации себя самого как неповторимой личности. И тогда те, кто утверждает, будто рожденному ползать летать не дано, вынуждены будут прекратить свое брюзжание и либо забыть о гордыне, либо остаться изгнанниками в свободных от условностей небесах человеческого духа. Потому что человек всегда тянется к человеку, и талант, пусть и обреченный на некое одиночество, никогда не будет действительно один. Талант всегда существует для кого-то и воплощается вместе с кем-то. А потому свобода духа гарантирует причастность к чему-то большему, нежели просто одна личность. И именно это «нечто» и ведет все человечество вперед, к развитию каждой его частички.
Эссе
Рождённый ползать – летать не может
Итак, давеча мы получили весьма интересную задачу: основываясь на произведении Максима Горького «Песня о соколе», а именно на знаменитой цитате «Рождённый ползать – летать не может», написать эссе, порефлектировать над тем, действительно ли (и почему?) не может «рождённый ползать – летать». Естественно, чтобы сие сделать, требуется проанализировать поэму «буревестника революции», сделать соответствующие выводы и ответить на главный вопрос этой работы: может ли рождённый ползать летать? Посему было решено разбить эссе на три части: «Параллели», в которой мы, собственно, и займёмся анализом «Песни о соколе»; «Может ли рождённый ползать летать?» (о значении её, полагаю, говорить не приходится); последняя часть, «Не обычай дёгтем щи белить, на то сметана», есть резюме нашей работы.
Стало быть, начнём.
Часть первая. Параллели.
Мы не будем здесь размышлять о значимости прелюдии к самой «Песни» (эпизод с чабаном Рагимом и мальчиком, который просит того рассказать сказку), а перейдём непосредственно к части, носящей название «О соколе и уже».
Вот мы начинаем читать «Песню», и перед нами возникает сцена: «Высоко в небе сияло солнце, и горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень…
И по ущелью, во тьме и в брызгах, поток стремился навстречу морю, скача чрез камни.
Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.»
Да, в искусстве пейзажа Горькому не отказать. Но идём дальше: «Вдруг в то ущелье, где уж свернулся, пал с неба сокол с разбитой грудью, в крови на перьях…
С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твёрдый камень…»
Здесь уместно говорить о несомненном даре пророчества, вообще обычном для русских писателей (Достоевский, Солженицын, тот же Горький). Вышеуказанные строки даже можно помещать эпиграфом к статьям о так называемом «Кровавом воскресении» или революции 1905-1907 годов. И вправду, через десять лет после выхода «Песни о соколе», то бишь в 1905 году, было расстреляно «мирное шествие рабочих», начавшееся у Нарвских триумфальных ворот, и задержанное у Зимнего дворца солдатами царской армии. Итог: 76 человек убиты, 150 – ранены. Но сам факт наличия у них оружия говорит о степени «миролюбивости» революционеров. Таким образом, «сокол» первой российской революции, был подбит, но ещё долго бился в предсмертной агонии. К сожалению, принявший эстафету «буревестник» Октябрьской революции своего достиг.
Далее: «Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье тёмном и пахло гнилью».
А это, вне всяких сомнений, аллегория на Российскую империю; и образ ужа (конечно, как же без этого революционного узколобия) навеян личностью августейшего Николая II Александровича. Знаете, сразу вспоминаются строки Лермонтова: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ…», написанные, заметим, в годы крепостного права. Однако Горький (то ли правда так фанатично верящий в «идеалы» революции, то ли решивший завоевать себе известность в молодёжных кругах, бравируя презрением к царской России и восхваляя лживое свободолюбие, на деле – ещё большее рабство) на полном серьёзе утверждает, что в той России, Великой, Единой и Неделимой России «было душно и пахло гнилью». Тогда какие же эпитеты и выражения можно подобрать к Советской России, из которой заграницу фактически были выкинуты передовые умы, цвет нации, русская интеллигенция; в которой жертвами политических репрессий (с 1917 по 1991 год) стали 156 миллионов человек; где растоптаны были все нравственные, духовные начала, где попран был Бог, где плевали на мощи святых, тушили о них сигареты, сносили церкви и расстреливали священников; как же назвать ту страну, в которой следствие, за неимением улик и доказательств, избивало по восемь часов, морило голодом, инициировало депривацию сна? Не это ли – душное и пахнущее гнилью ущелье?
Есть, впрочем, в поэме Горького и совершенно справедливое высказывание, принадлежащее ужу: «– Земли не зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в пустыне знойной…». С этим подлинно можно согласиться; именно жажда какой-то решительно немыслимой свободы и безнаказанности привели русский народ к катастрофе семнадцатого года, а кучку коварных и алчных политиканов «из народа» - к власти.
И вот чем заканчивает автор своё произведение: «О, смелый сокол! Ты, живший в небе, бескрайнем небе, любимец солнца!
О, смелый сокол, нашедший в море, безмерном море себе могилу!
Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь купаться в небе, свободном небе, где нет помехи размаху крыльев свободной птицы, летящей кверху!..»
Ну а сие предсказание Горького (увы и ах!) не сбылось. Разве пришлось бы, если поистине народ с таким энтузиазмом и сочувствием принял революцию, подавлять 344 крестьянских восстания (о чём говорит нам Мартын Лацис, председатель и историограф ВЧК, в своей книге «Два года борьбы на внутреннем фронте»)? Крестьяне с топорами, вилами и косами шли на пулемёты красноармейцев и кавалеристов-будённовцев. И это о многом говорит. Те самые «сильные духом» и не думали взлетать в небо – им и здесь, «в душном ущелье», было хорошо.
Что ж, исторические параллели проведены, теперь ответим на вопрос…
Часть вторая. Может ли рождённый ползать летать?
На этот вопрос можно посмотреть с нескольких аспектов: прагматического (карьера, состояние), этического и текстуального (буквального, иначе говоря).
Начнём с прагматического. Кому не знакомы случаи, когда, казалось бы, незначительный, лишний человечек, мелкая сошка, пигмей поднимался вдруг, как говорится, «из грязи в князи»? Какой пример можно привести? Да возьмите хоть упомянутого нами здесь Мартына Лациса! После провала экзаменов в семинарию Лацис вступает в «лесные братья», а после Октябрьской революции 1917 года – в Коллегию ВЧК; в 1918 возглавляет отдел по борьбе с контрреволюцией, а позже становится и председателем ВЧК, этого кровожадного детища Феликса Дзержинского. Поистине хрестоматийный случай!.. Или - Маяковский. Это – «железобетонный дядя»; готовый броситься на амбразуру за революцию, не получивший решительно никакого образования (и ведь всё – революционная деятельность! А почему Троцкий и Сталин, вожди революционного движения, были прекрасно образованы, получали только высшие оценки по всем дисциплинам?!), этот человек провёл свою юность в различных тюрьмах. И в чём ведь лицемерие: он всю жизнь поносил царскую Россию, плевал (!!!) на останки Николая II и его семьи, но при этом ему довелось сидеть в царской тюрьме. В царской тюрьме, где разрешали читать, писать, обучаться (вспомнить хоть того же Нестора Махно, которого после одной просьбы – а возможно ли было такое в советских застенках? – перевели к политическим и разрешили учиться), где он, по сути, политический преступник, революционер, сидел как у Христа за пазухой. А попробовали бы вы, господин Маяковский, покорячиться в ГУЛАГовских лагерях? То-то же… Но мы отвлеклись.
Хорошо, с прагматического аспекта – рождённый ползать летать может, да ещё как. А если взглянуть с точки зрения нравственности, духовности, этики?
Тут тоже не всё так однозначно. В разделе, посвящённом этике, мы отметим такого человека, как Фёдор Михайлович Достоевский, величайший русский писатель, тонкий знаток человеческих душ и искушённый ценитель всевозможных психотических болезней. Его персонажи подтверждают эту привязанность к ненормальности: Раскольников («Преступление и наказание») – неврастеник, Ставрогин («Бесы») – шизофреник, Кириллов (тоже «Бесы») – мания величия, суицид, лакей Смердяков («Братья Карамазовы») – шизофреник и эпилептик, Алексей Иванович («Игрок») – игромания и мизантропия, а герой рассказа «Кроткая» - солипсист, человек, кроме себя ничего и никого не признающий, что и довело его жену до самоубийства. Но это была любовь праведника к заблудшим душам; ведь Достоевскому самому пришлось испытать столь сильное потрясение, что после него он превратился в твёрдого монархиста и религиозного консерватора. В юности Достоевский состоял в революционном петрашевском кружке социалистов-утопистов и был атеистом, однако после доноса одного из членов кружка власти схватили всех петрашевцев и приговорили к казни через повешение. Вскоре революционеры были помилованы, но прежде они испытали психологическую пытку: ещё не зная о своём помиловании, они взошли на эшафот и ждали смерти до самой минуты, когда верёвки были обрезаны, а петрашевцы – отпущены. После всего этого Фёдор Михайлович уезжает на время заграницу; там он и становится убеждённым монархистом и ортодоксальным христианином. И – наступает самый плодотворный период в жизни писателя; вера в Бога и в Царя становится для него источником энергии, он пишет свои знаменитые произведения: «Бесы», «Преступление и наказание» (история морального воскресения личности, в сущности, пропащей), «Идиот» (в котором выведен на авансцену пасторально-добрый персонаж, аллегория на Иисуса Христа, за свою доброту и получивший за глаза имя «идиот»), «Игрок» (о стремительном падении человека, рассудок коего разрушается азартом) и другие.
Значит, и в моральном аспекте – рождённый ползать вполне может полететь.
Ну, с текстуальностью всё понятно: человек-то полетел (да, крылья он, к сожалению, – а кто знает, может, и к счастью? – не отрастил, но самолёты же с вертолётами, цеппелины с воздушными шарами изобрёл!).
Перейдём же к заключительной части нашего эссе.
Часть третья. Не обычай дёгтем щи белить, на то сметана.
Вот и настала пора нам сделать выводы из нашего небольшого исследования. Что же мы выяснили?
Во-первых (и в самых главных): с помощью четырёх тривиальнейших примеров мы доказали, что рождённый ползать очень даже может летать (и даже взлететь выше тех, кто летать рождён – в случае с Достоевским). Одни – став нуворишами, скоробогачами, нажившись на трагедии своей Родины («Грабь награбленное!»). Другие – испытав сильнейший катарсис и отдав все силы служению своей стране, народу и Царю.
А во-вторых: Максим Горький был замечательным писателем – в плане художественности и изящества слога. И «Песня о соколе» была бы изумительным произведением, если бы не одно «но»: она насквозь фальшива по нравственному замыслу. В этическом плане «Песня» - вещь необыкновенно слабая и криводушная. Дутые свободолюбие и патетика напрочь лишают поэму какой бы то ни было привлекательности. А ведь Горький был мастером изящной словесности. Но не пролетарским писателем. Этот «пролетарский писатель» в 1909 году так обиделся на русского царя, что уехал из России жить на свою виллу в Италии. Верно, у каждого российского пролетария была вилла в Италии, Швейцарии, Швеции или (что было модно в наших революционных кругах) во Франции?.. А как восприняли «Песню о соколе» экзальтированные революционеры! Вот мнение одного из них, Петра Заломова: «Песня о Соколе была для нас ценнее десятков прокламаций. Мы изумлялись глупости царской цензуры, пропустившей её. Разве только мёртвый, или неизмеримо низкий и трусливый раб, мог от неё не проснуться, не загореться гневом и жаждой борьбы. <…> Она была созвучна нашим настроениям, она доводила нас до слёз восторга».
Ах, бесы! Да не глупая была царская цензура, а слишком либеральная! В Бутырки вас нужно было, неразумные! Не арестовывал вас Реввоентрибунал, не тыкали вас мордой в лист с лживыми показаниями члены Верхтриба, не бивали вас окованными сапогами по голове и конечностям ночами на Лубянке; вас судили открыто (почему-то Каракозова, стрелявшего в царя Александра II, судили открыто, да ещё дали ему адвоката; Желябова и других народовольцев судили открыто, не боясь, того, "что скажет мир"; Веру Засулич, стрелявшую в градоначальника Трепова, судили открыто, дали защитника, так суд присяжных ещё и оправдал её, она уехала с процесса в своей карете с уличным триумфом; а разве были такие случаи в истории совдеповской юстиции?)! Или небольшой контраст: за восемьдесят лет (с 1825 по 1905) в Российской империи по политическим преступлениям было вынесено 625 смертных приговоров, исполнены – 191. А если сосчитать количество расстрелянных в период с 1917 по 1953 год (36 лет), то получится – 39 миллионов человек!.. Лютое, жестоковыйное самодержавие?! Манифест 17 октября 1905 года, составленный совместно Петром Аркадьевичем Столыпиным и Государем Николаем II Александровичем, грубо говоря, разрешал все партии, созывал Думу, даровал свободу совести и слова, гарантировал неприкосновенность личности, освобождал всех политических преступников, вне зависимости от срока и тяжести преступления… О-о-о, глупая царская цензура? Да вы советской цензуры не видели, квази-правозащитники!..
Но, с другой стороны, нельзя и напускаться на Горького слишком рьяно. Писатель – натура противоречивая, в нём постоянно ратоборствуют два начала: рефлексивное и творческое, художественное. Какое начало возьмёт верх обусловлено апперцепцией человека – временной в большей степени, постоянной – в меньшей. Горький, как личность скорее творческая, нежели рефлективная, патетичен, помпезен; многие критики (например, Михаил Меньшиков) отмечали, что та же «Песня о соколе» написана красками кричащими. Он всей душою принимает революцию, но, в отличие от того же Маяковского (Идиота Полифемовича, как ловко окрестил «железобетонного дядю» Иван Алексеевич Бунин в «Окаянных днях»), увидев, что большевицкая власть ещё хуже царской, эмигрировал. Маяковский же сознательно сотрудничал с античеловеческим режимом – и, конечно, это не может заслуживать пиетета. Ну, а Горького можно уважать хотя бы за то, что, в конце концов, он разочаровался в коммунизме (как и Герцен на закате своей жизни разуверился в социализме).
Итак, каков же итог? Нельзя литератору эмоциональному, не склонному мудрствовать лукаво и анализировать, писать о революции. Горький - превосходный, как бы это сказать, живописец пера, корифей русской литературы, но ужасно не идёт писателям желание «быть передовым, соответствовать времени» и тем самым, мягко говоря – манкировать духовными ценностями, выработанными и принятыми народом нашим за многие и многие века. Не дело это.
Не обычай дёгтем щи белить.
На этом и закончим.